Он родился и вырос далеко отсюда, согретый христианской культурой Линдисфарна. Взращенный в традициях сострадания и человеколюбия, мягкий по натуре своей и образованный, Этельстан принял решение посвятить себя Господу и царствию его на земле.
Вся жизнь его была благочестивым размышлением и созерцанием. Мальчик провёл юность в учении, труде, молитвах и отдал себя в услужение своему наставнику, помогая старому монаху по мере своих знаний и умений. Все ранние годы своей жизни этот человек прожил в смирении, разделённом с усердием.
Этельстан был паломником и нёс слово божие, свет истинной веры людям, много путешествуя. Душа его не была мятежна и никогда не требовала большего, юноша не был и тщеславен, не желал почестей. Он всецело возложил свои тело и дух на жертвенник святой веры. Находя счастие в простых радостях, проживал день за днём, помогая людям, переписывая святые книги, благодарный Богу за то, что дал ему прожить новый день, дал кров и пищу, общину и смысл бытия.
Этельстан работал не жалея себя, стараясь принести пользу. Открытый для новых знаний, он не пренебрегал ничем и ценил всякую науку, будь то новые знания о чуждых языческих культах, зодчестве, городах или о том, как правильно растить капусту. Всякому знанию есть свой день и свой час, так он думал. И никогда не жаловался, даже во время своих странствий оставаясь без крова в непогоду. Молодой монах уповал на Бога и верил, что всякое испытание ниспослано Всевышним для укрепления веры его и духа. Он был обучен созидать, но не разрушать. И окончательно осев в монастыре был благодарен за то, что нашёл свой истинный дом, дом Господень.
Однако, пришёл день, когда туда явился ад! Ад и всего его дьяволы! Этельстан молился, не надеясь на милосердие чудовищ, нагрянувших в их тихую обитель, монастырь Святого Кутберта, но веря в справедливость Божьего суда. Ему не жаль было своего тела, своей загубленной молодости, юноша переживал за своего наставника и братьев. Молитвой единой спасался он в час страха и беды, надеясь тем самым помочь отыскать душам монахов путь в царство Господне и чтобы быть готовым, когда придёт его час.
Но его час так и не пришёл... В суровом лице язычника обрёл Этельстан своё спасение. Милосердие всё же было не чуждо и врагам христианской веры, душегубам и отступникам. Сохранив ему жизнь, они увезли его от всего, что было дорого и знакомо, от привычного быта, от свободы в рабство. Ему пришлось навсегда расстаться с побережьем Линдисфарна и всем, что он знал, во что верил, отправившись на север, ведомый туда чужой волей. Ужас сковывал ему душу, но он остался жив, значит такова воля Божья и монах не смел перечить. Среди зла, в час опасности, он хранил веру Христову в сердце, прижимая к себе евангелие, как последнюю ниточку к миру, который знал и любил.
Ему казалось, что он попал не к людям, но к зверям. Их нравы пугали его, их кровожадность заставляла дрожать от ужаса, глядя на преступление против человеколюбия и самого Господа. Первые дни вдали от дома давались ему нелегко, но Этельстан знал, что северянин, чьё имя Рагнар Лодброк, сохранил ему жизнь дважды и был благодарен за это, хоть всё равно ощущал острую тоску по родному краю, страшась неизведанного.
Увидев семью нового хозяина несвободный Этельстан из монаха превратившийся в раба, чьи права столь ничтожно малы, не поверил своим глазам. Он понимал, что, конечно же, у язычников есть жёны и дети, но увидев как они добры друг к другу, юноша переменился в своём мнении. Да, они были не отёсаны и грубы, защищали с яростью дикого зверя всё, что им дорого и без церемоний забирали чужие жизни, но, видит Бог, они тоже были людьми. Это осознание далось ему нелегко, но в дальнейшем во многом изменило взгляды на этот мир.

Прошло несколько лет, он пережил многое и вот теперь он не христианин, и не язычник. Возможно, и то, и то. Среди этих людей, иноверцев, он нашёл друзей и заступников, обрёл настоящую семью, которой у него в действительности никогда не было.
Но может ли кто-то честно служить двум хозяевам? — вот вопрос, что мучает его уже давно. Вновь родные берега не приняли Этельстана, ибо пришёл он не как монах и смиренный сын Господа, но как враг с огнём и мечом в стане безжалостных языческих воинов. Близка была его гибель и Этельстан с ужасом увидел как жестоки порою нравы христиан, усомнившись в своей вере впервые. Это ли Господь завещал им, этому ли учил? Сын Линдисфарна, он бы погиб на кресте, наказанный теми, кому когда-то был братом, вдали от друзей, которых он уже не надеялся вновь увидеть.

Однако, судьба уготовила ему иную участь. Единожды окунувшись в быт язычников, он уже не смог вернуться к скромной жизни монаха и возвращение Рагнара, Лагерты, встреча с Бьёрном согрели его душу, ибо эти людьми были ему родными, не по крови, но по духу.
Он стал мостом между миром язычником и христианским королём Экбертом. То, что казалось невозможным, было так близко! Вместе с Лагертой Этельстан отправился в поселение, где многих ждала новая жизнь.

В мировом пространстве, плотно облегающем едва-едва собранное воедино и совершенно случайно до сих пор не рассыпавшееся тело какого-то долговязого неудачника, некогда носившего имя Фреда Уизли, становится очень тихо. Слишком тихо. Так, что гулкое беззвучие отдаёт вакуумом и каким-то недобрым молчанием камня вокруг. Это слишком напоминает кладбище - кругом один могилы, людей и отношений, ещё секунда и они окончательно раздавят его лихорадочные галлюцинации, отобрав все шансы навеки затеряться в плену безумных видений, где смех ещё есть.
Наверное, он всё-таки проклят. Даже в этой гулкой тишине, он видит десятки часов и мгновений прошедшего, но они похожи на огрызки старинных колдографий и в них не осталось жизни ни на йоту. Там хохочет Джордж и шутит Джинни, а Рон в ужасе смотрит на громовещатель от мамы. И где-то на последних страницах альбома улыбается Гарри, счастливый от того, что нашёл крёстного. Это даже не его воспоминания. Только картинки, которые дёргаются, сведённые судорогой болей, пожираемые его собственным нутром. И он боится всё это видеть, ведь знает, что тени тех минут не приходят дважды - всего лишь поленья, которые просто сгорят. Они и нужны-то для того, чтобы не сдохнуть на месте, корм для проклятой дыры, которая готова цепляться за что угодно.
От этих страниц, точно подсмотренных, прочитанных в чужой книге незнакомого автора, через чьё-то плечо просто так, в голове поднимается тайфун и мысли начинают путаться. Ему страшно шевелиться, потому что подгибаются колени и куда-то уходит пол, уводя за собой стены. Атара тошнит и он замирает, боясь даже случайно сдвинуться с места, в нервном напряжении, со жгутом в пищеводе, ожидая взрыва резкой головной боли, которая последует за любым движением.
Ему хочется уйти, потому что тишина убивает. Сознание непоправимости всего, приходящее с ней, отравляет лёгкие смолами отвращения. Презрения к себе, к своей действительности. И просто ненависти. Холодной, как лёд, но твёрдой, как бетонная стена, а потому неизменной.
И у него нет никакого желания смотреть на собственное падение. Захлёбывающийся собственным отмирающим разумом, Фред стоит и уже ничего не ждёт. До него наконец доходит насколько он по истине жалок. И это оказывается больше, много больше, чем он думал до этого мгновения.
Он никого не способен защитить. Просто побитая псина, которая давным-давно должна была сдохнуть, только не случилось, агония продолжается и, кажется, будет длиться вечно. И он не сможет помочь ей. Лучше просто переждать и уйти.
Всё это действительно было похоже на конец. Вот теперь он исчезнет из её жизни, навсегда исчезнет. Чёртов пьяный кретин!  Решил, что если объявится, попадёт в сказочный рай! Какая жалось, что дурацкий пряничный домик рассыпался, а хрустальный дворец посреди облаков разлетелся вдребезги. Теперь это просто груда испортившихся угощений и стекляшек, неровных осколков, которые никому не нужны и настолько уродливы, что если и найдётся кто-то, кто попытается их собрать, глубоко пожалеет, порезав свои ладони об первый же подобранный силуэт некогда прекрасной мечты. Слишком похоже на его жизнь. И это значит, что ждать просто бессмысленно. Неужели, он действительно на что-то надеялся, когда шёл сюда? Она не откроет, нет.
Перед ним закрылись все двери и ворота. Скорее всего, это единственная причина, по которой он ещё жив. Несмотря на его плачевное состояние, там его просто не примут. Он выброшен на берег и обречён: глупая рыбёшка, жабры отчаянно горят на воздухе, всё тело колотит лихорадка, вызванная палящими лучами солнца, выжигающими своё клеймо без устали и сожалений. Чудовищно долгая смерть.
В его голове так тихо, что в какой-то момент начинает казаться, будто он просто оглох. К горлу подкатывается комок и нет сил даже чтобы просто сглотнуть его.
Разорванная в клочья немота пространства, окружения ступеней и стен, опадает куда-то вниз, в грязь, сменяясь чередой резких звуков, воскрешающих самый тёмный кошмар, искажая реальность, из-за которой искривлённые линии неправильных форм плавают, перетекая одна в другую и превращаясь в узенькую комнатушку где-то очень далеко отсюда.
Приток адреналина к сознанию усиливает дрожь в руках, а знакомое движение лихорадочной чахотки вдоль позвоночника вгоняет в озноб. Он чувствует, как по спине, где-то там, где поясница, катится холодный пот и не знает что делать. Комок под кадыком превращается в камень и во рту встаёт горчащий привкус желудочного сока. Фред почти уверен, что его сейчас вырвет.
И дёрнувшись, словно очнувшийся ото сна, он открывает глаза, не зная куда деться. Ему хочется кричать и если бы не смёрзшиеся голосовые связки, он бы так и сделал. Белый шум усиливается, заполняя углы и выступы. С отчаянной скоростью нарастают децибелы и  впервые за много-много дней он чувствует, как стрелки накручивают на циферблате своё. Кожа ощущает касания мороза, оставленные ускользающими секундами, как прощальное послание. Бесстрочная записка самоубийцы.
Вокруг не видно почти ни зги и его мир снова начинает шататься, закручиваясь в спираль. Он теряет себя, контакт с чувством реального обрывается, затягивая его всё глубже. Черепная коробка полыхает от резкой боли и теперь он знает лишь одно: пошевелился.
Уизли слышит скрип половиц под подошвами чьи-то ботинок, слышит шаги и дрожит, едва способный удерживаться на ногах. В нём всё сжимается,  ему кажется, что кости с тихим хрустом лязгают друг о друга, как цепи каторжника, смертника. Последние несколько секунд...
Ничего нет. Он пытается найти Джорджа, пытается... палочка. Ему нужна палочка. Ветер задувает под мантию и его это раздражает. Нет, он не ошибётся, теперь всё будет как надо. Больше он... он никого...
Он ловит себя на том, что откуда-то справа, из этой проклятой черноты ночи, напоминающей впервые открытую банку с тушью, вырвалось облачко чуть тепловатого воздуха. Скрип совсем близко и Атар зажмуривается, уже зная как всё будет дальше. Опалённые мысли полыхают, обращаясь в пепел, который уносит в пустоту.
Его трясёт. Хочется остановить всё, будто это просто паршивая постановка и по первому требованию актёры начнут заново... Хочется выйти. Изменить реальность.
Он... он не потеряет. Нет. Всё будет иначе. Только... Вот, сейчас он выскочит из-под мантии и...
Вместо зелёной вспышки на него что-то падает, почти сшибая с ног. Резкие всполохи под веками вспарывают всё вокруг, раздирая на лоскуты, уползающие восвояси. До него постепенно доходит происходящее, медленно возвращаются тусклые оттенки и сочетания. Он чувствует сквозь драный свитер дыхание и какое-то прохладное тепло, лизнувшее по касательной, как котёнок.
Движение останавливается, сменяясь статикой, выдёргивая его из собственных галлюцинаций в мир, где ничего вернуть уже нельзя. Ему кажется, что всё происходящее вокруг зыбко и нереально. В глазах рябит и стихающий звон в ушах пока не проходит.
Сил почти нет, голова падающая на грудь, приносит несколько полезных ответов. Этот тусклый источник, разрушивший одно из самых отвратительных воспоминаний, оказывается девушкой. Картинка, подёрнутая красной дымкой лопнувших капилляров и венок, кажется странной. Он не знает что происходит.
Тишина возвращается, опускаясь на него, подобно полотняному чехлу, каким укрывают мебель в комнате, если собираются надолго уехать. Ему кажется, что он видит пляшущие пылинки, от которых дрожь в теле усиливается. Боясь упасть и замёрзнуть, он прижимается к девушке ближе, как будто она может что-то изменить.
Почти уткнувшись колючим подбородком ей в макушку, он наконец вылавливает посреди океана алкоголя несколько отрывочных предложений и этого становится достаточно.
Перед ним Гермиона. И Фред чувствует себя безнадёжным. Он не знает что делать и куда деть руки. Мысли путаются и скачут, он не успевает ничего разобрать в этой какофонии. Наверное, стоит попросить их потише...
Всё это похоже на слабый флёр безотчётного наркотического кошмара. Он не может даже видению дать хоть немного тепла. Сжав пальцы в кулаки, бывший некогда неисправимым оптимистом, волшебник просто пытается снизить амплитуду дрожи в руках, не надеясь остановить её вовсе.
Он понимает, что от его глупости никому не станет проще. И Гер... Грейнджер не станет теплее. Девушку, зарывшуюся в его пыльные тряпки носом, так сложно называть, как прежде, Гермионой. Её вообще как-либо непросто называть.
До него медленно доходит плачевное убожество ситуации. И нет слов, чтобы хоть что-то выразить. Да, он - колючий, грязный, пьяный, пропахший крепкой выпивкой и почти абсолютно нищий во всех смыслах этого слова, стал маяком, за который девушке приходится ухватиться. Жалостливое желание себя прикончить всплывает где-то там, за тонкой стеклянной стенкой, отгораживающей ещё трепыхающиеся участки мозга от давно отключившихся.
Так ничего и не добившийся, он кладёт ледяные ладони ей на спину, надеясь, что не сделает хуже. Содрогаясь в своём конвульсивном припадке, он восстанавливает по крупице потерянные кусочки в смазанной картинке, разваливающейся прямо на глазах.
Вблизи она кажется ему совсем ребёнком. Всё выглядит ещё хуже. И это отзывается глухим ударом, столкновением двух бесплотных пустынь, где ничего не осталось. Картина напоминает о последствиях ядерного взрыва и он боится убрать руки.
Фреду кажется, что этот мирок постепенно сужается и скоро они окажутся в пустоте, всё сведётся к бесконечному падению, неизбежному исчезанию.
Глыбы воздуха, скреплённые согнанными в подъезд ветрами, вобравшими в себя их безмолвное ожидание, потихоньку превращаются в густой кисель из клубов дыма, продолжающий остывать замирая. Всё это похоже на большую морозилку и ему не хочется проверять, увидит он облачко пара при выдохе или нет.
Этот холодец обретает свою вечность, сцеживая по капле пары виски на дно грязного бокала с отколотой стенкой. Рой нелепицы без очереди пробивается в лобную долю, превращаясь в спутанный клубок, который носит из стороны в сторону.
Чувство времени вновь испарилось, будто выветрившееся действие припадка, и потому Фред не знает сколько они уже стоят так. У него затекает шея, но парень не обращает внимания. Острые кости, торчащие из под одежды и кожи, как глоток безразличия. Он понимает, что она очень устала и почти ничего не ест.
Ему кажется, что смерть теперь стала бы просто подарком. Все деньги, что они с... Что ни заработали, он теперь так бездарно проматывал, сливая литрами в себя алкоголь, приводя свою жизнь в полное запустение. И ни в чём не было оправдания. Он просто тихонько спивался, удаляя себя из списка нитей судеб. Его гобелен окончен и к дьяволу.
В голову лезут какие-то дикие мысли о подарках и рождестве. Он не помнит, когда последний раз что-то подобное видел и его оцепенение трескается пополам неровным куском. Ему хочется что-то сказать, окатив её перегаром.
Но Гермиона вовремя просыпается, выбираясь из этих отравленных объятий и он бессильно убирает руки, которые падают двумя тяжёлыми грузами вдоль туловища, тянущими его ко дну.
Глядя ей в спину, он с трудом сдвигается с места и совершенно не культурно шатаясь, с большим небывалым напряжением переставляя ноги между волнами, разбивающимися о него, как о причал, пытается идти за ней куда-то вглубь квартиры, в полумрак за дверью.
В помещении пахнет пылью и он осознавая весь абсурд ситуации, запинаясь о свои же мысли, думает о том, что Стальная Грейнджер хоть в чём-то не изменилась. Раньше её мантия пахла пылью библиотеки, теперь она вся ею укрылась, как саваном.
Ему становится тошно от собственных мыслей. Уизли почти понимает почему до сих пор жив, почему всё вокруг похоже на водевиль, балаган с претензией на театральность.
Он же отвратителен. Больше прогнил изнутри, чем снаружи. Пустой человек, которого носит от стены к стене, медленно продвигающийся за хозяйкой квартиры. Почти безликий и такой же искусственный, как все актёры.
Упускает момент, когда за ним закрывается дверь, почти ни черта не соображая, поминутно петляя в лабиринте собственного раздрая, не способный найти выход, он абсолютно не чувствует тяжести арктического молчания. Ему и не хочется ничего говорить, потому что нет слов и нет собственных мыслей.
У него урчит в животе и этот звук кажется куда чётче, чем то, что могут выдать его голосовые связки. Фред не помнит когда последний раз ел или говорил что-то, кроме "виски". Он чувствует себя вором, пристраиваясь на единственной шаткой табуретке в кухне. Голова идёт кругом, он чувствует себя не гостем, а подонком, пришедшем забрать последнее у неё.
Опухшие веки почти не шевелятся, ему тяжело моргать и где-то там, в дорожках лилово-красных сосудов кроется ещё одно воспоминание, вдруг выползшее из убежища, чтобы ужалить.
На секунду ему кажется, что он снова видел Луну и это становится внеочередным укором, шпилькой, ковыряющей лёгкие. Ему кажется, что она сейчас счастлива и это почти безразлично. Всё ушло. Единственное, что до сих пор не отпускает, это отсутствие шанса. Заблаговременный холокост.
Он был изначально таким, шёл к этому, потому что иначе и быть не могло. Всё не складывалось, как не совпадающие кусочки паззла. Разваливалось, как криво сложенный журавлик. Ему казалось, что это действительно любовь. Теперь-то ему не впервой ошибаться, уже не жжёт от потери.
А вот тогда ударило, утопив в сгустках собственного раздражения и самокопания. Она ушла как-то тихо, будто и не было никогда. Растворилась, съехав навсегда в другую квартиру, без слов и каких бы то ни было пошлых шлейфов. Всё было ясно и не оставалось вопросов, которые могли бы хоть как-то отдалить горькую правду, скрыв её за шорами и упрямством. Она просто слишком хотела выжить и у неё был шанс, которым Лавгуд и воспользовалась.
И не было ничего больше. Никаких чувств. Простые расчёты и он лишь пешка в этой игре. Таких разменивают и не жалеют. Ради победы не стоит душевных метаний избавление от того, в чём в противном случае не сыскать пользы.
Всё тает, когда он слышит тихий шум воды. Кажется, он задолжал ей благодарность. И с трудом обернувшись, Фред увидел тощие руки, моющие кружки. Ему показалось, что она давным-давно этого не делала. Ему вообще казалось, что Гермиона давно ничего такого не делала.
И где-то внутри схлестнулись два недовольных зверька, едва ворочая лапами, способные выразить свою агрессию лишь тяжёлым взглядом. Он уже... А сколько прошло? Ему неизвестно. Просто он в этой жизни не пил ничего, кроме виски. Самого дешёвого. Сущей дряни на вкус. Словом, если не врать, он был голоден и эта возможность почти благословение. Только он не мог его принять. Потому что не заслуживал. Потому что не имел права заявляться сюда так поздно.
Он видит пустынное нутро холодильника и тошнота вновь напоминает о себе. Он был почти уверен, что свыкся с этим вкусом, периодически дающем о себе знать - привкусом пустоты. В нём не осталось ничего, кроме него самого и той мерзости, которой он заливал глаза, чтобы спрятаться от правды.
Фред совершенно не готов был открыто принять один упрямый факт: Синистра оказалась права. Всё действительно настолько отвратительно, что Трелони верно предсказывала Гарри смерть...
Одно было в её предсказаниях, как всегда, несовершенно, заглядывая в будущее, она забыла по возвращении сказать, что умрёт не только его друг, но и надежда, вера, будущее... Да всё просто покатится в пропасть, оставив после себя лишь головешки, которые не согреют в зимнюю стужу. Которым вообще всё равно. От них ничего не добиться.
И вот он сидит в том месте, что чисто гипотетически с большой натяжкой полупьяный безумец вполне может назвать "кухней", путаясь в видениях своего воспалённого подсознания, разрушая последние камни, держащиеся на чест... держатся и ладно, но так было только до той минуты, когда он постучал в дверь.
Теперь не осталось ничего. Он видит нервозность в её движениях и его тянет на воздух. Бежать, идти, ползти, к чёрту, на улицу! Захлебнуться кислородом. Почти не различимый запах растворимого кофе щекочет ему ноздри, желудок переходит к откровенному бунту, требуя наконец-то уже сменить это его пойло на что-нибудь ещё. В молчании, которое, видимо, теперь их преследует, было слышно чайник и микроволновку так отчётливо, будто они оба присутствовали при взрыве, а не сидели в замызганной комнатушке на фоне которой Фред смотрелся немного лучше, чем в прочих местах в этом городе, но всё так же не к месту.
Уже давно, куда бы он не пошёл, везде казался лишним, чужим, нарушая любой пейзаж своим появлением. Судьба была колка на иронию, потому что прежде он умудрялся чувствовать себя превосходно даже в извечно многолюдной Норе.
Поток его бесконечного монолога, по-шекспировски трагичного, прервал самый страшный вопрос, который можно было задать человеку в подобном состоянии.
Уизли мгновенно поднял голову, уставившись на Гермиону, будто бы только сейчас сообразил где находится, кто перед ним и что происходит. Его сознание отказывалось воспринимать смысл, отчаянно сопротивляясь, пытаясь выстроить хоть какую-то защиту.
Он понимал, что нужно ответить. Придётся. В любом случае. Не она ведь заявилась к нему домой, пустив под откос годы бесплотных попыток жить дальше! У Грейнджер было право задавать вопросы.
Но в голове на минорных нотах держалось запустение. Не было слов. Потому что... Да какие, какие могут быть слова?! Что он должен ей ответить? Что тут можно сказать? Ныть и жаловаться, своим тихим слабым голосом, принимая её подати?
Низко же ты пал, Фредди! Если готов к подобному.
В помещении не было часов и это к лучшему. Он не знал сколько прошло времени. Не знал сколько пройдёт ещё. И, по правде сказать, ему было всё равно. Его время - закончилось. А то, что где-то стрелки ещё трепыхаются, так это просто ошибка часовщика.
Он смотрел на дым, идущий от её сигареты, пытаясь отыскать там то, что затерялось в гуще мрачных бликов и пятен. Он и сам забыл что это, но привычка слишком глубоко въелась и её уже не вытравишь так просто. Когда-то он сам вершил историю, действовал. Теперь же просто смотрел. Поначалу искал что-то без сомнения очень важное, а дальше уже просто так. Он забыл что было так нужно, да и в любом случае никакая находка не спасёт уже от механизма, запущенного одним лёгким движением мысли. Он смотрел, смотрел, почти ничего не видя и убивая время. Убивая минуты, капающие, как дождь, прокрадывающийся в щели в крыше и беззастенчиво нарушающий покой жилища. Убивал, пока они, оно, убивали его.
До фильтра оставалось всего ничего, а у него так и не нашлось букв. Как ни компонуй, всё одна и та же тщетная ложь. Не было слов, которые описали бы то, что подошло бы под описание "честный ответ на вопрос "как ты?". Их не существовало вообще. Ни в одном языке.
Высказать весь этот букет засохших чаяний и кровоточащих язв, наверное, потому и нельзя, что от этого станет легче. Выплюнув всю боль, выдрав, высказав её, выскребая всё до капли, он сделался бы просто изысканно пуст. И это многое бы решило.
Сигарета исчезла, а чай уже закипел. И что бы там ни было в микроволновой печи, оно тоже было готово. Но он упрямо хранил молчание.
- Гермиона, посмотри на меня. Посмотри на моё лицо один раз, не бойся.
Почему-то нерешённый вопрос показался самым подходящим ответом. Пусть сама увидит "как он". Ему уже всё равно.
Хотелось курить. Хотя ему было не важно как прятаться. Лучше было бы и вовсе задохнуться.
Вопреки этому, Фред даже не пошевелился. Нет смысла в том, чтобы скрывать уродство, которое теперь настолько велико, что уже и не угадать где кончается он сам и начинается его сумасшествие, где находится этот барьер?
- Как ты справляешься?
Ему было тяжело говорить. Губы шевелились и винтики крутились, всё скрежетало и хрипело, приводя в движение проржавевший насквозь механизм. Он разглядывал стены, боясь заглянуть Грейнджер в глаза и не знал что будет страшнее: то, что она сама там увидит или то, что увидит он, когда поймает её взгляд?
Цепляясь за каждую трещинку взглядом, он чувствовал, как ситуация достигает своей кульминации.
Он пьян. У неё на кухне. И они спрашивают друг друга о жизни. Так, будто всё просто славно и дальше можно будет обсудить погоду, тарелочки Амбридж с котиками и каллы в саду его мамы.

После того, что произошло с ней на первом курсе, Джинни всегда изрядно нервничала в Хогвартс-экспрессе. И когда настало время садиться туда вновь, исключения не случилось. Да, прошёл уже год и всё казалось отголоском далёкого страшного сна, но... Такое невозможно забыть.
Она сама могла погибнуть, Гарри мог погибнуть, мог погибнуть Рон или Гермиона, могли погибнуть все и это даже как давно закрытая вероятность, всё равно было пугающе. Ледяной холод мурашками ползал где-то в районе поясницы, заставляя единственную дочь четы Уизли погружаться в мрачные воспоминания и не менее жуткие мысли.
Когда ей оставался год до поступления в Академию Чародейства и Волшебства, её брат привёз летом историю о философском камне. И тогда она страшно завидовала его приключениям и тому, что он всех спас. А потом влипла сама и отношение к рассказам Рона изменилось. Ей-то не хотелось говорить, не хотелось геройствовать и смеяться, мол, она великая победительница. Джиневра прекрасно понимала, что это не так и зло ещё не побеждено.
Поэтому на втором курсе она стала осторожнее и вела себя аккуратнее. Дементоры, окружающие замок плотным кольцом, и все магические газеты, вопящие о том, что на свободу вырвалось чудовище, внушали определённую долю благоразумия уже отыскавшей некоторые простые истины Уизли. Она волновалась за брата, за подругу и Гарри, но старалась сделать всё, чтобы не влезть в это самой и удержать их. Однако, вышло у неё из рук вон плохо. Все слова, что произносила Джинни, улетали в пустоту, а Золотое Трио Гриффиндора, словно бы укреплялось на позиции магнита для опасных приключений, где не ровен час погибнуть можно.
Поэтому садясь в поезд в третий раз, юная Уизли уже заранее готовилась к чему-то, лежащему за гранью её понимания и рискованного, где, конечно же, будут всё те же лица на передовой. Каково же было её удивление, когда всё вышло отнюдь не так, как она предполагала! Несколько часов в Хогвартс-экспрессе она потратила на то, чтобы как-то подготовить себя ко всему, что ждёт её впереди. Джинни увязывала воедино томление девичьей души и совершенно фантастические события, невозможные даже для магического мира.
Ей казалось, что уж в этом-то! Хо-хо! В этом-то году Гарри её непременно заметит, осознает как она ему нужна! Однажды он спас её, сражался с чудовищным василиском, с самим Волан-де-Мортом, чтобы защитить её, чуть не погиб и с тех пор Джиневра видела его своим героем. Тем самым заветным рыцарем на белом коне! При нём она терялась, краснела, отважный Мальчик-Который-Выжил укорачивал её острый язычок в полтора раза. Потому что она видела в Гарри то, чего в нём тогда ещё не было. Она авансом прощала ему всё, смело додумывая за гриффиндорца. Малфой, по её мнению, задирал Поттера потому лишь единственно, что завидовал страшной чёрной завистью. Все страшные события, связанные с ним, предрешала его отвага, а не судьба или, коль пожелаете, предопределение. Она придавала больше значения его победам, чем те того требовали, забывая про мисс Грейнджер по правой плечо от героя и своего брата, Рона, по левое. Пороков в Гарри Джинни и вовсе в силу своей юности не находила, идеализируя его до зубовного скрежета. Он был в её глазах эдаким совершенством. Во всём этом была только одна проблема: сам Гарри ничего об этом не знал и рыжую Уизли на курс младше себя не замечал вовсе. У мальчиков этого возраста совершенно иные взгляды на жизнь и противоположные девичьим потребности. Поттеру хотелось жить полной жизнью, восполнить то, что он недополучил у Дурслей. И ему очень не хватало родителей. Не было дня, чтобы он не думал о них, не пытался сделать всё, чтобы они им гордились. Выросший без них, Поттер тянулся ко всему, что с ними связывало. Квиддич, как говорили, прочной нитью связывал с отцом, гриффиндор был их факультетом, каждый успех в учёбе, даже пустячковый, напоминал о маме и все приключения тоже. Они столкнулись с Волан-де-Мортом дважды, он лишь раз, но Гарри инстинктивно чувствовал, что это не конец и собирался продолжить дело отца. А потом он встретил Сириуса, который оказался вовсе не чудовищем, а лучшим другом отца и его крёстным. И как-то чувства к Джиневре Уизли во всё это не вписывались, только сама девушка этого не понимала.
Впрочем, в этом учебном году её сперва ждало иное разочарование. Вместо обычных опасностей, подстерегающих за угол, был объявлен Турнир Трёх волшебников, прибыли делегации из Шармбатона и Дурмстранга. Всё казалось таким... таким необычным, совершенно безопасным, тем более, что бросить свои имена в Кубок Огня могли лишь студенты, достигшие семнадцатилетия. Казалось, что все близкие Джинни люди в безопасности. Не считая шутки близнецов, всё будто бы даже и обошлось, уж отросшие бороды и седые волосы — не суровое наказание за их выходку.
Но не тут-то было. Проклятый Кубок объявил четырёх чемпионов вместо троих и последним стал Поттер, Гарри Поттер. Уизли верила, что гриффиндорский герой едва ли бы нашёл способ участвовать в отборе и не просил бы бросить его имя старших ребят, но это означало только худшее. Кто бы это не сделал, он поглумился над Гарри и вбил клин между ним и Роном. Гриффиндорка и вовсе была растеряна. Это ведь означало, что четырнадцатилетнего мальчишку там могут убить, испытания были сложными и для совершеннолетних студентов. То есть он, конечно же, побеждал и при худших раскладах, но... Слишком опасно, слишком. Во всём этом чувствовался некий подвох и рыжую эта мысль не отпускала.
Хотя и жизнь её не вращалась исключительно вокруг этого. К примеру, в этом году она должна была приступить к изучению двух новых дисциплин, которые сама же и выбрала: Уход за магическими существами и Магловедение, чтобы быть ближе к Гарри. Она нашла себе новых друзей и многое знала о том, что делают её братцы-шестикурсники, иногда даже помогая близнецам. Более того, в её жизнь вошла и новенькая со Слизерина, девушку звали Надя и уже к зиме она стала членом семьи для Уизли и сестрой для Джинни. Помимо неё среди прочих перемен в жизнь гриффиндорки вошёл и Грегори Гойл, который, как рассказывал Фред, оказался не таким уж и плохим парнем.
Однако, к моменту первого испытания, произошедшего двадцать четвёртого ноября, всё внимание юной Уизли переключилось на Турнир Трёх Волшебников. Когда было объявлено, что первый этап предполагает сражение с драконом, Джиневра и правда испугалась. Это коварные, хищные существа. Она знала о них много от Чарли, который также прибыл в Хогвартс в группе сопровождения. Но всё обошлось. Никто не пострадал сильно и все остались живы. Это принесло облегчение.
Но ненадолго. Близилась зима и Рождество, а вместе с тем и Святочный бал, являвшийся обязательным атрибутом Турнира Трёх Волшебников. Это взбудоражило девушек всей школы! Ведь балы — это прекрасно! А судя по тому, что о них рассказывали, такие мероприятия и вовсе могли стать для многих дам переломными моментами. И хотя посещать бал можно было только студентам начиная с четвёртого курса, Джинни знала, что в танцевальную пару пригласить можно кого угодно. Потому в душе её теплилась дурная надежда на то, что она станет одной из тех, о ком после первого танца заговорят, потому как она пройдёт его в паре с Гарри. У гриффиндорки и сомнений не было в том, что он её пригласит! Все эти статьи в "Ежедневном Пророке" не могли заморочить ей головы, она-то знала, что между Поттером и Грейнджер ничего нет. Вся школа готовилась к этому событию. Замок украшался, были введены дополнительные уроки по танцам. Никто и не собирался уезжать домой! Впереди всех ждало такое событие!
Праздничная суматоха захватила и рыжую. Она летала, будто на крыльях, пребывая в приподнятом настроении, и всерьёз готовилась к балу. В самом начале декабря, она отправила домой письмо с совой для мамы, в котором просила помочь ей и выслать немного денег на покупку платья. Вместе с другими девчонками украшала спальни и гостинную, помогала украшать Большой Зал. Всё меньше и меньше Джинни думала об уроках и домашних заданиях, ожидая похода в Хогсмид, где собиралась купить самый красивый наряд! С энтузиазмом слушала объяснения профессора МакГонагалл и училась танцевать, стараясь добиться лучших результатов. Много хихикала с подругами, узнавая о тех, кто их пригласил и ждала, терпеливо ждала приглашения от Гарри, которого всё не было и не было. Как-то Гермиона рассказала ей, что будет танцевать с чемпионом Крамом. Это вызвало у Джинни живую улыбку, Уизли видела себя в соседней паре, с Поттером. Лаванду Браун пригласил Финниган, Ханну Макмиллан, Гойл должен был пойти с Надей, Джордж должен был прийти с Анджелиной, Фред наконец решился пригласить Луну. По замку ползли слухи, будто Флёр Делакур приняла приглашение Роджера Дэвиса. Время уходило, словно песок сквозь пальцы, но Поттер её всё не приглашал. Джиневра не отчаивалась и посвящала себя выбору платья, причёски, туфлей, в которых было бы удобно танцевать, и, конечно же, предвкушению. Она вертелась перед зеркалом и изучала новые заклинания, чтобы сделать свой наряд лучше, а волосы убрать как-то сложнее. И каждое принятое решение казалось идеальным, а затем отбрасывалось и менялось тысячу раз, Джинни злилась, начинала всё сначала опять и опять.
И... И однажды узнала, что чести быть приглашённой Поттером удостоилась Чжоу Чанг, которая его отвергла. Впервые огненной Уизли хотелось плакать в подушку. Эта рейвенкловка получила то, о чём ей, Джинни, оставалось только мечтать и отказалась от этого! Бессильная злоба иссушала её в тот вечер, а мечты осыпались в прах. Тогда она поняла, что никогда не значила для Гарри столько, сколько он значил для неё. Её глупой влюблённости пришёл конец. Он позвал не её, ту, что ждала, а Чанг, которая предпочла ему Диггори! В какой-то мере она даже злорадствовала, хотя и знала, что это дурно, но ничего с собой поделать не могла, просто... просто потому, что Поттер чувствовал то же, что и она. Это слегка притупляло её собственную боль, вызванную первой рухнувшей влюблённостью. Гриффиндорец знал, что значит быть отвергнутым и она могла перевернуть страницу, чтобы просто пойти дальше.
Святочный бал неумолимо приближался и теперь Уизли сомневалась, что пойдёт на него, ведь место Чанг заняла Парвати Патил, а её брат пригласил Падму. Дух рождества в этом году решил испариться всего за несколько дней до самого праздника. И рыжей уже казалось, что всё зря, что, возможно, было бы лучше, если бы она уехала. Атмосфера дома всегда была головокружительной! Мама дарила тёплые вязанные свитера, готовила безумно вкусные праздничные угощения, которые каждый год поражали, ёлка приветливо мигала огоньками и в посреди всего этого, в тепле Норы, всегда было чувство, будто по-настоящему знаешь что же это такое — дух рождества. А теперь... Что-то дало сбой и Джинни уже не ждала приглашения, ожидая, что проведёт всё время в своей спальне, в одиночестве.
Однако, она ошибалась. Был один парень, который собирался её пригласить, но никак не мог решиться. Его уже отвергли несколько раз и несмотря на то, что он был лучшим танцором всего факультета Годрика Гриффиндора, ни одна девушка не пожелала пойти с ним. Всему виной было то, что этот чистокровный волшебник был не очень удачливым и не слишком популярным. Хотя тем не менее оставался при этом отличным парнем!
И решился он на последнюю попытку двадцать третьего декабря. Невилл, а это был именно он, подошёл к Уизли после травологии и дико смущаясь, краснея и заикаясь, предложил ей пойти с ним на Святочный бал. Приглашение было крайне неожиданным и взволнованная гриффиндорка ответила согласием! Ну конечно, конечно она пойдёт с ним! Пускай это не Гарри Поттер и даже не Виктор Крам, зато рыжая сумела по достоинству оценить своего партнёра и знала, что он совершенно точно не наступит ей на ногу, не перепутает фигуры и с радостью будет танцевать!
На следующий день добрую половину оного Джиневра провела крутясь перед зеркалом и так, и эдак. Она то оправляла платье, то меняла причёски, то меняла цвет своего наряда. Ей всё то казалось не сочетающимся, то слишком броским, то крайне бледным, то слишком вульгарным, а иной раз Джинни находила свои причёски слишком нарочито вычурными или, напротив, абсолютно заурядными. Девушка страшно волновалась и совершенно не находила себе места, отчаянно, хоть и сама того не понимая, пытаясь чем-нибудь себя занять. Это должен был быть первый бал для неё и она прекрасно понимала, что будет там одной и очень немногих третьекурсниц, поэтому не желала ударить в грязь лицом.
Когда настало время выходить и Лонгботтом в гостинной совсем заждался, гриффиндорка всё ещё не была довольна своим нарядом, но понимая, что больше затягивать нельзя, всё же спустилась, подумав, что, в крайнем случае, успеет изменить что-то на ходу. Однако, этого не потребовалось. Лицо Невилла красноречиво сообщало, что всё и так прекрасно. Он чуть челюсть не уронил, после чего собравшись с силами улыбнулся, и слегка заикаясь сообщил своей спутнице, что она очень красива. И это было самое главное. Рыжая твёрдо решила быть красивой только для Лонгботтома и более не для кого, тем более — Поттера.
Спускаясь по лестницам в Большой Зал, Уизли страшно волновалась, как и всякая девушка на её месте. Она боялась упасть или повести себя глупо, ей очень, чтобы дебют оставил о себе только приятные воспоминания, поэтому её даже немного трясло. Но молчаливый Невилл старался быть ей достойной поддержкой. И твёрдой рукой держал её ладонь, вводя в Зал, где уже было шумно и многолюдно, все ожидали открытия. Не хватало только чемпионов и их спутников.
Не прошло и пары минут, как начался вальс и четыре главных пары прошли сквозь толпу к свободному пространству, где должны были исполнить первый танец. Джинни, как заворожённая, смотрела на пары и растворялась в музыке. Когда в стройную чётверку вклинились директор Дамблдор и профессор МакГонагалл, Уизли не устояла и вышла из толпы вслед за ними вместе с Невиллом, входя в танец. Ей казалось это каким-то безумием, казалось, она сейчас упадёт, но... О, Мерлин! Это было так чудесно! Шорох юбок, музыка, возможность быть свободной и двигаться, двигаться вперёд, по кругу, став как будто единым организмом с партнёром. Стук девичьих каблуков и возможность, пусть и на долю секунды, возвыситься над толпой, заглянуть в самые дальние её уголки, кружение и повороты, дорожки, переходы... Да, Джинни нравилось танцевать. А, быть может, это была заслуга Лонгботтома, как знать?
Но удача была на её стороне недолго и после нескольких танцев все наконец обратили внимание на Невилла, так что он быстро стал самым популярным партнёром, из-за которого иные особы были готовы толкаться и выцарапывать друг другу глаза. А Джинни не сочла нужным этому мешать. Она и сама нередко волновалась за друга, переживая, что ему трудно даётся общение с противоположным полом. Этот вечер был его шансом и Уизли не позволила бы ему потерять такую возможность!
Только это автоматически означало, что ей придётся сидеть у столов с угощениями, надеясь, что хоть кто-нибудь обратит на неё внимание. Популярностью она явно не пользовалась и Джиневра понимала почему. Она всего лишь третьекурсница, кому она может быть интересна? То есть он смотрела на Фреда и Луну, которые больше кривлялись, таскали со стола лакричные палочки и веселились, понимая, что надежда есть, ведь даже разница в три года никак им не мешала, но не слишком рассчитывала на нечто подобное.
Каково же было её удивление, когда к ней подошёл никто иной, как Грегори Гойл. Уизли была абсолютно уверена, что весь вечер он проведёт с Надей, потому что по школе ходили слухи, будто между этими двоими что-то есть и Джинни никак не ожидала, что слизеринец будет танцевать с кем-то ещё.